Курсовая работа: Политический аспект революционного процесса

Курсовая работа: Политический аспект революционного процесса

Политический аспект революционного процесса

Оглавление

1.   Закономерности революционного процесса      

2.   Власть и безвластие умеренных

3.   Радикалы в поисках денег и коалиций

4.   Термидор и механизмы завершения революции

Литература

1. Закономерности революционного процесса

Если причины и, в какой-то мере, результаты революционных потрясений привлекают внимание специалистов по теории революции, то сам ее ход обычно остается на долю историков, не включаясь в рамки теоретического анализа. Исключение составляет схема революционного процесса, разработанная школой «естественных историков». Наиболее известной работой, посвященной этой проблематике, до сих пор остается книга Крейна Бринтона «Анатомия революции», написанная в 1930-е годы. На основе анализа четырех революций — английской, французской, российской 1917 года и американской войны за независимость — он предложил концепцию стадий революционного процесса. К. Бринтон выделил: первые стадии революции, непосредственно связанные с падением старого режима, период власти умеренных, «царство террора и добродетели» и, наконец, термидор. В дальнейшем эти категории вошли в лексикон специалистов и, с некоторыми модификациями, использовались для описания более широкого круга революций.

Для многих исследователей схема Бринтона послужила отправным пунктом анализа, в том числе и таких явлений, как «революции сверху» и прерванные революции, которые сам Бринтон не включал в число объектов своего исследования. При этом первые стадии революции как правило не выделяли в качестве самостоятельных ее этапов, и схема Бринтона трансформировалась в трехчастную формулу: умеренные — радикалы термидор. Критика такого подхода обычно основывалась на том, что эта схема абсолютизирует опыт Французской революции. Однако другие варианты, предлагавшиеся некоторыми специалистами по теории революции, не получили широкого распространения и остались за рамками основного направления исследований.

Более четко сферу использования схемы К. Бринтона определил С. Хантингтон, который выделил два типа революционных процессов — западные и восточные. «В «западной» модели политические институты старого режима разрушаются, что влечет за собой мобилизацию и вовлечение в политику новых групп и последующее создание новых политических институтов. «Восточная» революция, напротив, начинается с мобилизации в политику новых групп и создания новых политических институтов, а заканчивается насильственным свержением политических институтов старого режима». К западным революциям можно отнести английскую, французскую, российскую 1917 года, мексиканскую, первые стадии китайской, а из более поздних иранскую. Именно к ним в первую очередь применима схема К. Бринтона. «В целом, последовательность переходов от одной фазы к другой в западной модели революции гораздо более отчетлива, чем в восточной». Однако и здесь могут возникать определенные модификации, вызываемые, например, активным внешним вмешательством в ход революционного процесса, как это было в Мексике со стороны США.

Что же касается «чистых» случаев западных революций, то, как нам представляется, здесь подход К. Бринтона в целом достаточно адекватно описывает течение революционных процессов. Его основная слабость — не в том, что он навязывает закономерности французской революции более широкому кругу явлений. Проблем а — в самой методологии, использовавшейся им и другими «естественными историками». Задача, которую они перед собой ставили, заключалась, скорее, в описании «симптомов болезни», чем в анализе причин того, почему революции движутся столь схожими путями. Однако любая схема, пока она лишь описывает явления и не вскрывает их причины, всегда уязвима для критики. Поэтому для анализа того, насколько универсален ход революционного процесса, и для определения траектории «революционной кривой» необходимо выйти за рамки набора примеров и приступить к поиску причин рассматриваемых явлений.

Но решение этой задачи важно не только для подтверждения либо опровержения одной отдельно взятой концепции. Вопрос о закономерностях развития революции выводит нас на глобальную проблему — о связи до- и послереволюционного состояния общества. Эта проблема как составная часть вопроси о прерывности и непрерывности исторического процесса, в отличие от хода революции как такового, всегда находилась в центре внимания общественных наук. И здесь представлен весь спектр возможных позиций — от трактовки революций как полного разрыва с прошлым до диаметрально противоположных представлений о том, что революция ничего принципиально не способна изменить в ходе исторического разви-тия. Между тем без рассмотрения логики революционных процессов нельзя вскрыть причинно-следственные связи — все опять сведется к описанию событий, к набору иллюстраций и в конечном счете к совокупности примеров сходства и различия до- и послереволюционной политики властей.

Таким образом, анализ хода революционного процесса в данной работе преследует две цели. Во-первых, раскрыть логику развития революции, вскрыть причины схожести «революционной кривой» для событий, происходивших в разное время и при разных обстоятельствах. Во-вторых, продемонстрировать связь логики революционного процесса с результатами революции, позволяющую понять как причины их непредсказуемости, так и пределы радикальности возможных изменений. Однако, прежде чем приступить к решению этих задач, необходимо остановиться на нескольких наиболее типичных предрассудках, свойственных пониманию революционного процесса и препятствующих его адекватному восприятию.

Первый из подобных предрассудков связан с трактовкой характера социальных сил, участвующих в революционном процессе. Подход многих исследователей к этому вопросу до сих пор испытывает сильное влияние марксистской традиции, в рамках которой революция понимается как высшая форма классовой борьбы. Соответственно, основные силы, участвующие в революции, рассматриваются в предельно агрегированном виде — как общественные классы. Принято анализировать интересы и действия аристократии, буржуазии, крестьянства, рабочего класса и т.п. Между тем, для такого подхода нет серьезных фактологических оснований. Общество входит в революцию фрагментированным, раздробленным на мелкие группы, которые не способны найти устойчивую базу для объединения. Таким образом, исходным элементом социальной структуры оказывается единица гораздо более дробная, нежели класс. В ходе революции подобная фрагментация сохраняется, хотя конфигурация групп и их интересы могут неоднократно меняться. Это напрямую связано с разнообразным и резким, зачастую непредсказуемым воздействием революционного процесса на экономическое и социальное положение социальных групп и слоев.

В отличие от агрегированного классового анализа, трактовка, учитывающаяся фрагментацию общества, дает возможность объяснить динамику революционного процесса. Ход революции определяется процессами неустойчивого объединения и последующего распада и перегруппировки прореволюционных коалиций, не скрепленных внутренним единством интересов и объединяющихся под воздействием внешних, преходящих обстоятельств. Распад подобных коалиций означает смену находящегося у власти режима. Появление социальных, в первую очередь элитных групп, имеющих устойчивые интересы, укорененные в новой, порожденной революцией структуре собственности, означает окончание революционного процесса.

Еще один распространенный стереотип связан с мотивами, которыми руководствуется в своей деятельности революционное правительство. Многие преувеличивают роль идеологии как фактора, определяющего практические действия революционеров, особенно на радикальной фазе. Действительно, на первый взгляд, чуть ли ни все радикальные преобразования имели своим непосредственным источником те или иные идеологические доктрины. Однако при более внимательном анализе становится ясно, что функционирование революционных правительств определяется гораздо более сложным комплексом причин, а революционные силы, которые кажутся самыми идеологически детерминированными, как раз и оказываются самыми прагматичными.

Основным фактором, определяющим логику деятельности революционного правительства, являются не только, а часто и не столько, концептуальные представления о принципах эффективного и справедливого устройства общественной жизни, сколько практическая необходимость укреплять революционную власть, когда у нее нет устойчивой социальной базы, а экономика испытывает естественные для революционного процесса трудности. Для укрепления власти требуются усилия в двух направлениях. С одной стороны, это поиск источников финансирования революции, или, другими словами, финансовой базы революционного правительства. С другой стороны, это поддержание социальной базы, определение композиции и методов формирования и сохранения прореволюционных коалиций, на неустойчивость которых мы указывали выше. Чтобы выжить, революционные власти должны решать эти две противоречивые, но одинаково насущные задачи. Именно потребность в деньгах и в политической поддержке в решающей мере определяет действия правительства по конкретным вопросам, в том числе продовольственному, военному, аграрному и др.

Кроме того, по мере нарастания числа революций в истории человечества, опыт революционных преобразований сам становится значимым фактором практической политики. Стремление не повторять ошибок, которые приводили в прошлом к падению революционных правительств, часто оказывается более существенной детерминантой в принятии решений, чем сохранение чистоты идеологических принципов.

Даже столь беглый перечень основных факторов, влияющих на ход революции, демонстрирует принципиальную роль экономических процессов в формировании траектории «революционной кривой». Финансовый, а затем и более широкий экономический кризис сопровождает революцию на всем ее пути и выступает важнейшей детерминантой деятельности революционного правительства. Воздействие экономических сдвигов на положение различных слоев и групп в решающей степени предопределяет конфигурацию проре-волюционных коалиций. Наконец, революционный процесс подходит к завершению лишь тогда, когда в результате перераспределения собственности и экономической власти в обществе смогут сформироваться новые элитные группы. В целом само сходство протекания революционных процессов в разные времена и в различных странах во многом определяется общностью экономического цикла революций.

Тем не менее, экономическим вопросам в данном разделе не будет уделено особого внимания. Неразработанность этих вопросов в теории революции, необходимость масштабного анализа исторического опыта для доказательства самого тезиса о существовании революционного экономического цикла побудили нас специально рассмотреть эти вопросы. Здесь же мы будем затрагивать их лишь мельком и только в тех случаях, когда без них анализ политических и социальных аспектов революционного процесса будет невозможен.

2. Власть и безвластие умеренных

Первая стадия революции, которую традиционно связывают с приходом к власти революционного правительства, — это власть умеренных. Однако уже в трактовке этой стадии у К. Бринтона можно заметить, что она имеет сложную внутреннюю структуру и включает в себя несколько совершенно различных по своему характеру этапов: начиная с момента всеобщего единства, названного Бринтоном «медовый месяц» (и формально отнесенного им к первым стадиям революции до наступления власти умеренных), и кончая ситуацией двоевластия, которая также в полной мере не может быть отнесена к власти умеренных, поскольку в этот период они вынуждены делить ее с радикальными силами. Наша задача состоит в том, чтобы объяснить, каким образом и по каким причинам происходит столь решительное изменение ситуации — от торжества умеренных к их падению и радикализации революционного процесса.

Первоначальный момент всеобщего единства, который наступает после победы первого революционного натиска, обычно не привлекает особого внимания исследователей, более озабоченных дальнейшими перипетиями революционной борьбы. Мимолетный характер этого единства не вызывает сомнения, поскольку участники борьбы объединены лишь недовольством старым режимом и кратковременным взлетом революционного энтузиазма, но имеют совершенно разные позитивные программы. Бринтон не без сарказма описывает этот период: «...Партия революции победила. Мутные воды сомнений, дебатов и агитации мгновенно очищаются. Революция, едва начавшись, кажется завершенной. В Англии после того, как Долгий парламент избавился от Стратфорда и вырвал уступки у Короля; в Америке после Конкорда и Банкер Хилла, этой величайшей моральной победы; во Франции после падения Бастилии; в России после отречения царя — наступает короткий период радости и надежд, иллюзорный, но восхитительный медовый месяц этой несовместимой пары, Реального и Идеального».

Однако недооценивать значение этого периода было бы неправильно. Будучи по своей природе мимолетным и преходящим, он оставляет после себя иллюзии, которые живут несравнимо дольше его самого и серьезно влияют на всю политику умеренных. Поскольку при первом натиске революционных сил старый режим рассыпается как карточный домик, создается впечатление, что у него не оставалось никаких внутренних ресурсов, никакой серьезной опоры. Кроме того, широкое единство по вопросу о невозможности сохранения старых порядков умеренные ошибочно принимают за объединение вокруг конечных целей борьбы, а патриотический подъем рассматривают как долговременный фактор, на который можно опираться в реальной политике. Иллюзия безграничного кредита доверия в сочетании с уверенностью в наличии широкой коалиции революционных сил, готовых поддержать масштабные преобразования, а также существование еще достаточно работоспособного и, как правило, лояльного государственного аппарата — все это создает у новой власти ощущение собственной всесильности. Что бы ни происходило в реальности, умеренные на протяжении всего отпущенного им срока так и не могут избавиться от подобного рода иллюзий. Понятно, что это существенно снижает способность власти адекватно реагировать на возникающие проблемы.

Еще один фактор, ограничивающий свободу маневра умеренных, — их жесткая приверженность определенной программе общественного переустройства. С этой точки зрения они оказываются гораздо более индоктринированными, чем следующие за ними радикалы. Программа умеренных формируется еще в предреволюционный период, обычно она основывается на наиболее передовых религиозных и философских идеях, сформировавшихся в условиях старого режима, и освящена авторитетом видных мыслителей своего времени. Она вбирает в себя опыт других стран, более адекватно реагирующих на «вызовы времени». И, наконец, в той или иной форме в ней присутствует экономическая доктрина.

Программа умеренных как воплощение духа эпохи пользуется в предреволюционный период широкой общественной поддержкой. Попытки ее реализации наиболее прогрессивными деятелями в условиях старого режима, которые из-за противодействия консерваторов обычно заканчивались неудачей, еще более укрепляют в обществе уверенность в безальтернативное нового курса. Казалось бы, все это буквально обрекает программу умеренных на успех. Однако результат ее практической реализации оказывается диаметрально противоположным.

Дело в том, что программа обновления, выработанная при старом режиме и не предназначенная в его условиях для немедленного практического воплощения, обладает рядом специфических особенностей, делающих ее принципиально нереализуемой, особенно и рамках революционного общества. Во-первых, эта программа носит явно выраженный нормативный характер, то есть описывает желательное с точки зрения передовых идей состояние общества, но оказывается весьма туманной, как только речь заходит о конкретных механизмах достижения поставленных целей. Во-вторых, она в полной мере несет в себе комплекс ограничений и предрассудков, характерных для прежнего режима, пытаясь так или иначе совместить в себе все лучшее, что есть в старой системе, с новыми веяниями времени. Наконец, в-третьих, она не ориентирована на интересы конкретных социальных сил, но стремится воплотить в себе некие абстрактные общие цели, отражающие представления о справедливом, правильном, идеальном общественном устройстве, и потому способные получить поддержку всех или почти всех.

Сопровождающееся широким единством социальных сил начало революции создает представление о возможности быстро и легко достичь того нормативного состояния общества, которое вытекает из имеющейся программы — и это определяет действия умеренных после прихода к власти. В итоге новый режим, еще не обремененный грузом ошибок прошлого и имеющий достаточно широкое поле для маневра, занят тем, что стремится достичь утопичных целей негодными средствами, опираясь на иллюзорных сторонников. С вполне предсказуемыми результатами. Достаточно вспомнить, как в начале революций — 1789 года во Франции и 1917 года в России — решались самые острые проблемы, оставшиеся в наследство от старого режима. Для Франции это было преодоление финансового кризиса, для России — вопросы мира и хлеба. Основные черты политики умеренных в обоих случаях обнаруживают поразительное сходство.

Во-первых, это склонность к принятию решений преимущественно стратегического, долгосрочного характера. Явно или неявно предполагается, что осуществление программы стратегических мер само по себе способно привести к общей стабилизации ситуации, преодолеть те конкретные экономические и политические трудности, которые обусловили политический кризис и приход нового правительства к власти. «Дело теперь идет не о комбинации мелких ресурсов фиска и ажиотажа, отмечал Монтескье, председатель финансового комитета Национального собрания Франции, — эти таланты, издавна столь рекомендованные и расхваливаемые, не будут иметь успеха среди нас... Нам нужен теперь всеобъемлющий план, план финансового возрождения». Точно так же, в соответствии со стратегическими задачами, осмысливаемыми «подлинно народной властью», собиралось решать текущие проблемы функционирования предприятий и продовольственного снабжения Временное правительство России. В этом отношении весьма характерно заявление В. Громана, ответственного в то время за распределение потребительских товаров в Петрограде: «Я не распределю ни единой пары ботинок, покуда все народное хозяйство не будет регулироваться по плану». В результате власть оказывается неспособной осуществить те неотложные меры, которые необходимы для преодоления кризиса.

Во-вторых, это стремление опираться в политике не на реальные интересы, а на революционный энтузиазм и патриотизм. Вот как Национальное собрание Франции решало после победы революции неотложные проблемы финансовой стабилизации в стране. В принципе, к услугам депутатов была уже разработанная физиократами весьма последовательная экономическая доктрина, существенным элементом которой был перенос всей тяжести налогообложения на земельную собственность. Однако, столкнувшись с трудностями практической реализации этого подхода, власти отложили его проведение в жизнь на неопределенное будущее. Пока же принцип равного для всех сословий налогообложения был трансформирован в принцип отказа от налогообложения вообще. 17 июня 1789 года все налоги были объявлены незаконными, а в 1791 году Учредитель нос собрание и вовсе отменило их (за исключением земельного). Пламен налогов власти предложили «единовременное патриотическое обложение каждого гражданина в размере 1/4 его доходов, исчисляемых на основе добровольного и не подлежащего проверке заявления». Финансовый эффект подобных решений был вполне очевиден. Весьма схожими принципами в своих попытках решить вопросы продовольственного снабжения руководствовалось и Временное правительство. Апеллируя к революционной сознательности народа, власть предлагала различные варианты самообложения крестьян или разверстки, размеры которой определяли бы органы местного самоуправления вместе со специально выбираемыми (самыми «ответственными», «уважаемыми», «работящими») местными жителями. Чтобы в условиях растущей инфляции стимулировать деревню продавать хлеб, правительственные экономисты предлагали крестьянам сдавать зерно в обмен на некие бумаги, справедливая цена (курс) которых будет определена позднее, после стабилизации экономической ситуации в стране.

В-третьих, это явная переоценка умеренными своих возможностей эффективно использовать, благодаря поддержке народа, те инструменты, которые не работали либо давали отрицательные результаты в условиях старого режима. В 1789 году, созывая Генеральные Штаты, Людовик XVI назначил фактическим руководителем правительства авторитетного и популярного финансиста Неккера, который за несколько лет до этого был уволен в отставку за попытку провести существенные преобразования финансовой системы. Пытаясь изыскать в первые месяцы революции финансовые ресурсы для ноной власти, Неккер при поддержке Национального собрания пошел по естественному для финансовой администрации старого режима пути — выпустил новые государственные займы. Бюджетная эффективность таких займов накануне революции была уже исключительно низка. Однако традиционность метода в сознании новых властей сочеталась с новизной ожиданий — и министр, и новоизбранные депутаты теперь рассчитывали на патриотизм и революционный дух населения, которое в новых условиях должно было изменить свое отношение к власти и дать ей деньги. Ожидания Неккера и депута, понятно, не оправдались: собрать удалось менее 10 процентов от запланированного. Точно так же Временное правительство, вводя В стране в соответствии с распространенными в то время взглядами Об эффективности государственного монополизма хлебную монополию, осознавало безуспешность попыток ее использования при царской администрации. Однако оно было уверено, что в новых условиях последствия будут совершенно иными. Сталкиваясь с ростом социальной напряженности и активным противодействием подобным мерам со стороны крестьянства, политики и пропагандисты того времени не шли дальше рассуждений типа: «Где причины... беды? Причин много, но самая большая причина лежит в нас самих... Интересы государства — ведь это теперь наши интересы. Ведь правительство теперь не чужое, а свое, народное».

Тем временем единство сил, составляющих социальную базу умеренных, становится все более иллюзорным. Два процесса активно протекают в этот период. С одной стороны, происходит быстрая структуризация революционного общества, его дифференциация в соответствии с интересами входивших в исходный блок социальных сил. С другой стороны, идет радикализация интересов участников революции, отчетливо формируется два противоположных полюса, к которым тяготеют недавно еще единые социальные группировки. Эти центры можно условно назвать «партией конца революции» и «партией радикализации революции».

Применительно к английской революции эти процессы хорошо иллюстрируются изменением соотношения социальных сил в парламенте в 1641-1648 годах. Как отмечает К. Хилл, наибольшее единство в Долгом парламенте наблюдалось в момент вынесения обвинительного вердикта по делу Страффорда в мае 1641 года, когда против проголосовало только 59 человек. Шесть месяцев спустя уже 148 парламентариев выступили против Великой ремонстрации7. А в ходе гражданской войны 236 человек в той или иной степени связали себя с роялистской партией (из них примерно 100 человек имели поместья в районах, контролировавшихся королевской армией) (Hill, 1962, р. 111). Д. Андердаун более подробно анализирует перегруппировку сил среди тех членов парламента, которые вступили в войну с королем. По его мнению, в 1642-1645 годах в парламенте существовали три основные группы: «партия мира», желавшая соглашения с королем почти на любых условиях; «партия войны», стремившаяся к полному поражению короля и глубокой реформации церкви и государства; и «средняя группа», которая хотела мира, но требовала дальнейших уступок со стороны Карла в области парламентского контроля над вооруженными силами и назначением министров. Каждая из этих «партий» насчитывала примерно 30 приверженцев, основную же массу парламентариев составляли «независимые», в целом поддерживавшие «среднюю группу», которой в этот период удалось превратить свои цели в цели всей парламентской партии. В 1644-1645 годах в Долгом парламенте сложились партии пресвитериан и индепендентов. Первая возникла на основе «партии мира» к которой примкнули отдельные члены «средней группы», все противники армии «нового образца» и осуществлявших власть на местах парламентских комитетов, все сторонники скорейшего соглашения с королем на выгодных для него условиях. Вторая была в сущности союзом между средней группой и радикалами и имела прочные связи с армейским руководством. Д. Андердаун подчеркивал, что критерии разделения между этими двумя партиями были не столько религиозными, сколько политическими, проводя различие между «религиозными» и «политическими» пресвитерианами, а также «религиозными» и «политическими» индепендентами. Пока союз со «средней группой» сохранялся, индепенденты могли успешно сдерживать и пресвитериан, и радикалов. Но с весны 1647 года начинают обостряться разногласия между верхушкой армии, радикализировавшейся под давлением снизу, и «средней группой», сдвигавшейся вправо. К осени эти разногласия обостряются, а к весне 1648 года наступает полный разрыв.

Во Франции сложившаяся на начальном этапе революции широкая коалиция социальных сил дала первые трещины еще в сентябре 1789 г., когда от нее откололась небольшая группа прежних революционеров, в первую очередь включавшая в себя представителей либерального дворянства, которые были обеспокоены общим ходом революции и, в частности, насильственными действиями. «Что объединяло этих, как их стали называть, «монархьяров» (Monarchiens), так это желание положить конец Революции». С этого момента размежевание все больше набирало обороты. В начале 1790 года один из самых известных деятелей революции, граф Мирабо, устанавливает активные контакты с королевским двором и фактически становится тайным советником короля. Весной — летом 1791 года к остановке революции призывает так назь.заемый триумвират — влиятельная группа умеренных политиков, члены которой настойчиво проводят мысль о недопустимости ее дальнейшего углубления. Обострение вопроса о судьбе монархии и расстрел революционной властью демонстрации парижан на Марсовом поле вызвали новый кризис в среде революционеров, который в июле 1791 года привел к расколу Якобинского клуба организации, первоначально объединявшей широкий круг противников абсолютизма. Часть его умеренных членов покинула клуб и основала новую организацию, получившую название Клуб фейянов. Параллельно нарастали и консервативные тенденции в деятельности властей: в сентябре 1791 года, после того как Людовик XVI поклялся в верности Конституции, Законодательное собрание провозгласило конец революции. Однако этот вывод оказался явно преждевременным — усиление консервативных веяний вызывало все большее недовольство левых сил. Размежевание продолжалось, воплотившись в противостоянии Горы и Жиронды в Законодательном собрании и Конвенте. Одновременно все большую роль в ходе революции приобретала самоорганизация радикальной парижской бедноты: с августа 1792 года Коммуна Парижа фактически становится самостоятельным центром власти. А в противовес этому в то же время консолидируется и активизируется внешняя и внутренняя контрреволюция.

Не менее, а зачастую значительно более сложные процессы перегруппировки сил, усиливающегося размежевания, поляризации характерны и для других революций. Рассмотрим причины, которые дают импульс этим процессам.

Во-первых, интересы участников любой коалиции рано или поздно неизбежно расходятся. Это обусловлено искусственностью исходного единства, построенного не на позитивной, а на негативной программе. Как только основная задача, объединившая различные силы, а именно свержение старого строя, оказывается достигнутой, база для объединения исчезает. Эта мысль достаточно банальна и часто встречается в литературе, посвященной различным революциям. Кроме того, процесс структуризации неизбежно ускоряется деятельностью раннего революционного правительства, которое, формально провозглашая политику в общих интересах, на деле весьма по-разному воздействует на положение различных слоев и групп. Интересы одних быстро реализуются, для них революция фактически уже завершена. Для других же революция только начинается — особенно для тех, кто, принимая активное участие в низвержении старого режима, вдруг обнаруживает, что их положение по ряду позиций существенно ухудшилось. «Манифест бешеных», представленный в Конвент уже после победы якобинцев, четко выражает эти настроения: «Богатые уже четыре года пользуются выгодами революции; торговая аристократия, более ужасная, чем аристократия знати, угнетает нас, и мы не видим конца их вымогательствам...». Особую роль начинают играть и сторонники прежнего режима, которые, после первоначального шока, постепенно консолидируются и приступают к активным действиям.

Во-вторых, в ходе революции обостряются экономические проблемы. Это связано и с тяжелым финансово-экономическим наследием, оставшимся от старого режима, и с объективными сложностями приспособления экономики к новым экономическим регуляторам и новой структуре спроса, и с ошибками самого правительства умеренных. Ухудшение экономических условий происходит разными темпами в различных революциях. Там, где умеренные оказываются способными на определенный период стабилизировать ситуацию, их положение на время укрепляется. В противном случае они быстро сходят с исторической арены. Напомним, что во Франции правление умеренных продолжалась несколько лет, в России же 1917 года — лишь несколько месяцев.

В-третьих, на фоне перегруппировки и размежевания политических сил происходит общая радикализация масс. Иллюстрацией этого процесса может быть, например, резкое возрастание роли большевистской партии в России: с февраля по октябрь 1917 года, когда ее численность увеличилась с 25 до 300 тысяч человек. В чем причины подобной радикализации?

Первоначальный период революции сопровождается крайне высоким уровнем ожиданий быстрого улучшения общей ситуации в стране, торжества социальной справедливости, экономического процветания. Контраст этих ожиданий с действительностью оказывается разительным — ухудшение экономического положения, несправедливое, по мнению многих, распределение «завоеваний революции». Расхождение между ожидаемым и действительным, которое в теории революции называют «относительные лишения» (relative deprivation), считается важнейшей предпосылкой массового на-силия. Нам представляется, что на первом этапе революции данный фактор играет принципиальную роль в радикализации масс. Даже если проблемы, которые объективно ухудшают общую ситуацию, не имеют никакого отношения к революционному процессу и связаны, например, с неурожаем либо тяготами войны, вину все равно возлагают на революционное правительство. И на смену всеобщему энтузиазму приходит нарастающее разочарование. Все более активно циркулирующие слухи о надвигающемся голоде и холоде, все громче звучащие слова «раньше было лучше» являются вполне адекватным индикатором приближающегося падения умеренных.

Совокупность всех этих процессов порождает ситуацию, которую К. Бринтон характеризует как двоевластие: «...когда первая стадия революции завершена, борьба между умеренными и радикалами превращается в борьбу между двумя соперничающими государственными машинами». Нам представляется, что это не совсем верно. Фактически умеренные испытывают противодействие с двух сторон — и справа, и слева; и со стороны тех, кто требует углубления революции, и со стороны тех, кто считает, что революция дала слишком много воли народу и пора уже навести порядок. Центристская, средняя линия, которая еще недавно, казалось, устраивала всех и могла примирить все интересы, вдруг оказывается не устраивающей никого. Базовые ценности демократии и свободы быстро теряют поддержку, ассоциируясь с нерешительностью и мягкотелостью. А «самое популярное правительство» внезапно становится самым непопулярным, ответственным за углубление кризиса и потому лишенным всякой поддержки.

Осознавая, что социальная база неуклонно размывается, власть умеренных начинает метаться. Опасаясь усиления радикальных настроений и потери контроля за движением низов, она идет на силовое подавление тех, кто выступает за углубление революционных преобразований. История знает тому яркие примеры: расстрел мирной демонстрации парижан на Марсовом поле в июле 1791 года, июльский расстрел 1917 года в Петрограде. Одновременно усиливаются настроения в пользу компромисса со старым режимом, даже ценой существенных уступок. Умеренные, неспособные полностью порвать с теми принципами и ценностями, ради которых, по их представлениям, совершалась революция, и с программой, предполагавшей соединение всего лучшего из старого и из нового, оказываются неготовы пойти на установление жесткой диктатуры. Очень показательна в этом отношении жалоба главы Временного правительства А.Ф. Керенского: «Мне трудно, потому что я борюсь с большевиками левыми и с большевиками правыми, а от меня требуют, чтобы я опирался на тех или других... Я хочу идти посередине, а мне не помогают». Так же были растеряны и военоначальники английской парламентской армии, не желавшие ни воевать с королем, ни пойти ему на принципиальные уступки.

Неустойчива и экономическая политика властей. Во Франции происходят колебания в разрешении аграрного вопроса со стороны Законодательного собрания. В России Временное правительство клятвенно заверяет, что сохранит твердые закупочные цены на зерно на весь 1917 год, однако затем неожиданно их удваивает. Уговоры и манипуляции с ценами правительство сочетает с угрозами реквизиций и тому подобных репрессивных мер, но у него не хватает жесткости осуществить их на практике.

Естественно, такая неуверенность и непоследовательность не прибавляет популярности умеренным, чьи позиции и так уже существенно подорваны. А ситуация тем временем все более ухудшается: обостряются экономические трудности, поднимает голову внутренняя и внешняя контрреволюция, усиливается недовольство масс. Кризис, по своему характеру весьма сходный с тем, что еще совсем недавно привел к падению старого режима, набирает обороты.

Непоследовательность и противоречивость политики умеренных в этот период еще раз показывает: они не выступают самостоятельной силой, а колеблются между двумя крайностями. Можно привести другие аргументы, которые подтверждают представления о размывании социальной базы власти умеренных, об образовании двух полюсов, названных нами «партией конца революции» и «партией радикализации революции».

Аргумент первый состоит в том, что решающий конфликт, приводящий к падению власти умеренных, обычно происходил между силами, оказавшимися справа и слева от них. Вторая гражданская война в Англии, начавшаяся после отказа Карла пойти на компромисс с парламентом; измена Дюмурье, готового вести войска на Париж для реставрации монархии и восстановления конституции 1791 года; корниловский мятеж в России — во всех этих случаях именно консервативные силы провоцировали обострение ситуации, что создавало прямую угрозу завоеваниям революции и в конечном счете приводило к власти радикалов. Умеренные же продолжали демонстрировать нерешительность, колебания и неспособность принимать жесткие решения, которые диктовала экстремальная обстановка.

Аргумент второй: если на первом этапе революции умеренным удается подавить радикальные силы, они, умеренные, все равно не могут удержать власть: происходит сплочение правых, и революция неизбежно терпит поражение. Революции 1848 года в Германии и 1905 года в России — два хрестоматийных тому примера. Таким образом, мы считаем по крайней мере неточной трактовку двоевластия как противостояния умеренных и радикалов.

Подводя итоги анализа политики и обстоятельств в период власти умеренных, можно сделать окончательный вывод о причинах их слабости. Здесь происходит сложное переплетение объективных и субъективных факторов. Общество входит в революцию столь фрагментированным и гетерогенным, что его в принципе невозможно удержать в рамках какой-либо единой политической линии. Причем именно тогда, когда возникает абсолютная необходимость консолидации социальных сил для защиты завоеваний революции и преодоления экономических трудностей, структуризация и дифференциация противоречивых интересов заявляют о себе с особой остротой. В этих условиях обнаруживается объективная слабость демократических институтов, установленных в противовес «тирании» старого режима. И сама власть умеренных оказывается весьма плохо приспособленной к выживанию в условиях многообразия целей и требований, неспособной маневрировать между разными социальными слоями, формировать коалиции для поддержания собственной социальной базы. Силы, пришедшие к власти на волне широкого единства и передовой для старого режима идеологии, так до конца и не могут освободиться от иллюзии, что они и только они способны выражать интересы всего общества. Но того общества, интересы которого они стремятся выражать, уже не существует. Друг другу противостоят два враждебных, диаметрально противоположных лагеря, компромисс между которыми становится все менее возможным. Именно результаты столкновения между этими двумя лагерями и определяют дальнейший ход революции. Победа радикалов означает переход революции на новую фазу.

3. Радикалы в поисках денег и коалиций

Радикальные силы, пришедшие к власти, на первый взгляд оказываются в более сложном положении, чем умеренные на несколько месяцев или лет раньше. Радикалам противостоит внутренняя и внешняя контрреволюция, они вынуждены справляться с еще более сложной экономической ситуацией. В то же время в определенном отношении они имеют значительные преимущества перед своими предшественниками. Во-первых, поскольку часть социальных слоев уже отсечена от революции прошедшим в обществе размежеванием, круг интересов, среди которых приходится лавировать радикалам, существенно сужается. Во-вторых, эти интересы изначально консолидированы необходимостью противостоять врагам революции, причем данный, тоже «негативный», фактор объединения оказывается более продолжительным, чем то единство, которое сформировалось для свержения старого режима. В-третьих, сами радикалы более других приспособлены действовать в условиях разобщенности социальных интересов. Они используют комплекс мер, насильственно стягивающих общество в единое целое, что позволяет им удерживаться у власти.

Радикалы лучше умеренных могут приспосабливаться к реальным обстоятельствам, и эта их способность определяется вовсе не тем, что их программа действий более адекватна сложившимся условиям. Хотя радикалы и порывают с подходом умеренных взять все лучшее от старого и нового порядков, их собственная идеология столь же, а иногда и более утопична. Но дело в том, что идеология играет в политике радикалов совершенно иную роль. Если для умеренных практическая программа всегда логично вытекает из их более общей системы представлений и идеалов, то у радикалов такая связь часто напрямую не просматривается. Реализация идеалов революции либо откладывается на будущее, либо сами эти идеалы весьма искусно приспосабливаются к конъюнктуре текущего момента. Поэтому нет ничего более далекого от истины, чем широко распространенное представление о радикалах как о твердолобых догматиках, огнем и мечем насаждавших собственные, оторванные от реальности идеи. Достаточно жесткая система идеологических догм, действительно проповедуемых радикалами, на практике не становится внутренним ограничителем действий властей. Идеология радикалов — это в первую очередь «внешняя идеология», поскольку служит средством не для внутреннего (внутрипартийного) применения, а как инструмент для внешнего применения, для воздействия на общество. Навязывание обществу идеологических догм (которые, кстати, в целом всегда находятся в русле общественных настроений) является одним из важных рычагов насильственного обеспечения его единства.

Другим подобным методом выступает прямое политическое насилие, которое на радикальном этапе нередко принимает форму революционного террора. Радикалы отказываются от дискредитировавших себя демократических институтов умеренных и готовы использовать диктаторские, силовые методы поддержания единства общества, причем не от случая к случаю, а как постоянно действующую систему. Устрашение инакомыслящих становится одним из важнейших инструментов укрепления радикальной власти.

Что же касается практической политики, то здесь радикалы в большинстве случаев выступают как сугубые прагматики, поскольку они гораздо менее умеренных ограничены собственной программой и идеологией и способны учитывать реально существующие интересы и сложившееся соотношение социальных сил. Многие историки признают, что ключевые решения и Кромвеля, и Робеспьера были откровенно вынужденными. Так, исследователи английской революции отмечают, что лишь немногие лидеры ее радикальной фазы действительно разделяли радикальные устремления своих последователей в полках и конгрегациях, уступая которым они провели чистку Долгого парламента, казнили короля, уничтожили палату лордов, установили республику. Общепризнано, что и политика Максимума, и террор также были навязаны якобинцам «снизу». Однако по отношению к российским радикалам 1917 года до сих пор широко распространено представление о решающем влиянии идеологических доктрин на их практические действия. Рассмотрим с этой точки зрения деятельность большевиков первые три года их пребывания у власти.

Уже современники обращали внимание на крайнюю противоречивость заявлений большевиков и их способность быстро пересматривать свои установки и решения, в том числе и программного характера. Это очевидно и при сопоставлении официальных программ большевистской партии 1903 и 1919 годов с реальными действиями ее руководства после захвата власти. Базовые представления большевиков о первоочередных мероприятиях на случай их прихода к власти включали частичную национализацию промышленности и переход к рабочему самоуправлению, национализацию земли с последующей земельной реформой, национализацию банков и крупных корпораций при соблюдении прав мелких вкладчиков. Кардинальные изменения начались с первых же дней после формирования большевистского правительства. Прежде всего была принята эсеровская программа проведения земельной реформы с раздачей наделов без немедленной национализации земли, что должно было более эффективно привлечь крестьянство на сторону большевиков. Лишь с началом гражданской войны, когда снабжение продовольствием армии и крупных городов стало залогом сохранения власти, большевики стали опираться на деревенские низы, имевшие не столько производственную, сколько потребительскую мотивацию. Последовала национализация земли, введение комбедов (с перераспределением части собственности богатых крестьян между бедными), продразверстка как форма насильственного изъятия продовольствия.

Столь же решительно менялись и подходы к организации промышленности. Первоначальная синдикалистская идея быстро продемонстрировала свою полную неэффективность: как экономическую (поскольку предприятия лучше работать не стали), так и социальную (рабочее самоуправление не укрепляло политических позиций большевиков). Стало ясно, что самостоятельные органы рабочего управления очень быстро находят общий язык с собственниками предприятий и начинают выступать с ними единым фронтом в отношениях с государственными органами. Наученные этим опытом, большевики уже весной 1918 года пошли по пути решительной централизации управления производством и национализации, возродив ленинские идеи «единой фабрики», которые до того не были востребованы. С тех пор любые попытки возврата к синдикализму и рабочему самоуправлению стали квалифицироваться как оппортунизм и решительно отвергаться партийным руководством.

Самый яркий, хрестоматийный пример гибкости большевиков — отказ от радикализма времен гражданской войны и переход к «новой экономической политике» весной 1921 года. Ленин связывал идеологические источники нэпа с некоторым комплексом идей, содержавшихся в его работах конца 1917 — начала 1918 года. В дальнейшем подобная трактовка стала господствующей среди историков в первую очередь советских. Между тем, само представление о выношенности, теоретической разработанности концепции нэпа неадекватно отражает реальность. Решение об изменении курса было принято в ходе десятого съезда партии совершенно неожиданно, под воздействием Кронштадтского восстания, тогда как на протяжении большей части съезда делегаты энергично обсуждали пути укрепления и развития безденежного хозяйства. Принципиальную роль здесь, судя по всему, сыграли не программные установки, а активное переосмысление руководством большевиков опыта французской революции. В подготовительных материалах к ленинским работам этого периода постоянно мелькают сопоставления: «Политическая сторона: Скинет мелкобуржуазная стихия... «Образец» французская революция»; «1794 versus 1921»; «Термидор»? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим. Не хвались, едучи на рать» (Ленин, ПСС, с. 403). Тем не менее, остается открытым вопрос, в какой мере политика «военного коммунизма» была вынужденной экстремальными обстоятельствами, а в какой мере сами эти обстоятельства создали условия для реализации большевиками своего идеала. Бессмысленно отрицать, что представления большевиков об исторической перспективе развития общества оказали влияние на их подходы к разрешению тех противоречий, с которыми они столкнулись после прихода к власти. Однако необходимо видеть, что истоки их действий были несравнимо более разнообразны.

Во-первых, с точки зрения общих подходов действия большевиков вполне укладывались в ту логику централизации, которая была характерна для всего периода, начиная со вступления России в Первую мировую войну. Отражая господствующие в ту пору настроения, еще эксперты царского правительства заявляли: «Война выдвинула на первый план социальной жизни государство как господствующее начало, по отношению к которому все другие проявления общественности становятся в положение служебное», причем это «организационное творчество... оставит свое наследие мирному времени в том или ином виде». Уже в этот период выявилась склонность государства прибегать к административному и репрессивному вмешательству, а не опираться на равноправное сотрудничество с промышленными кругами. А видный деятель Временного правительства П.И. Пальчинский в своих предложениях к программе действий власти предвосхитил основные принципы хозяйственной идеологии большевиков в период «военного коммунизма»: принудительное изъятие и перераспределение продукции, принудительные государственные заказы, право на секвестр предприятий, введение трудовой повинности, существенное ограничение доходов предпринимателей.

Во-вторых, большевики в своей практической деятельности продолжали внедрение тех инструментов, к которым прибегали, хотя и не столь последовательно и твердо, и царское правительство, и временное. Наиболее наглядным примером явилась здесь хлебная монополия. До прихода к власти большевиков неоднократные попытки использовать эту меру не приводили к успеху, причины чего были достаточно очевидны. «И при старом режиме, когда царское правительство не стеснялось мерами принуждения и насилия, обязательная разверстка хлеба... провалилась с треском. Дальше старому правительству оставалось только одно: производить в деревне повальные обыски и повсюду отбирать хлеб силой, не останавливаясь ни перед чем. Но на такую прямолинейность едва ли решилось бы даже царское правительство». Большевики решились, умело сочетая методы принуждения и опору на адекватные данной политике социальные силы. Уже Временное правительство стремилось расширить регулирующую деятельность государства, распространив госмонополию также на сахар и уголь. Оно же предприняло первые попытки перейти к планомерному регулированию производства. Централизаторские действия правительства были столь активны, что вызвали даже опасения некоторых социалистов, что пролетариат теряет время, отдавая возможности государственного регулирования классовому врагу.

Большевики, решительно используя методы, которые применяли их предшественники в российской власти, активно изучали и зарубежный опыт регулирования экономики, в первую очередь германский. Ленин специально подчеркивал роль преемственности в политике большевиков: «Пролетариат берет свое оружие у капитализма, а не «выдумывает», не «создает из ничего» (Ленин ПСС, т. 34, с. 310). Принудительное синдицирование, государственный контроль за производством и распределением сырья и готовой продукции, всеобщая трудовая повинность — все эти меры Ленин открыто призывал перенять из опыта Германии, придав им, естественно, по его мнению, другое классовое содержание. Он даже использует специальный термин цельный социализм — понимая под ним соединение германской военно-хозяйственной системы с советской властью (Ленин ПСС, т. 36, с. 300).

В-третьих, меры большевиков в области банковской политики во многом учитывали опыт Парижской коммуны 1870-1871 годов.

По их мнению, одной из причин поражения Парижской коммуны было то, что она оставила Французский банк в руках буржуазии. Большевики, всегда уделявшие повышенное внимание опыту предшествующих революций и умевшие извлекать из него уроки, постарались не повторять ошибок Коммуны. Одним из первых актов революции 1917 года стал вооруженный захват Государственного банка и всех частных банков, национализация последних, а затем объединение их в единый Народный банк.

В-четвертых, переход к безденежному хозяйству во многом провоцировался тем, что безудержная инфляция подорвала доверие к деньгам. Крестьяне не хотели продавать продукты за обесцененные бумажные деньги, и большевики прекрасно об этом знали. Еще в мае 1917 года Ленин писал: «Крестьяне отказываются давать хлеб за деньги и требуют орудия, обувь и одежду. В этом решении заключается громадная доля чрезвычайно глубокой истины. Действительно, страна пришла к такой разрухе, что в России наблюдается, хотя и в менее сильной степени, то, что в других странах давно уже имеется: деньги потеряли свою силу» (Ленин ПСС, т. 32, с. 98). Были, по-видимому, и другие причины перехода к безденежному хозяйству: неспособность режима обеспечить изготовление достаточного количества денежных знаков, а также его стремление в условиях глубокого кризиса промышленности и острой нехватки продовольствия упростить систему снабжения городов, обеспечивая продуктами все население (в определенный период с дифференциацией по классовому признаку), а не только имеющих источники доходов. При этом теоретические дискуссии о судьбе денег весьма причудливо переплетались с событиями гражданской войны. Так, после того, как Колчак захватил в Казани эвакуированную туда большую часть золотого запаса Государственного банка, позиции сторонников отмирания денег усилились.

В-пятых, когда к этому вынуждали обстоятельства, большевики весьма объективно оценивали степень расхождения между их идеальной моделью и той реальной жизнью, которая их окружала. При том, что негосударственная торговля хлебом формально была запрещена и строго каралась, на деле горожане удовлетворяли значительную долю своих потребностей в продуктах питания за счет частной (то есть нелегальной) торговли. И это вполне официально признавалось лидерами большевиков, которые даже принимали некоторые меры, чтобы дать крестьянам возможность нелегально торговать хлебом'2. Радикальная власть осознавала свою неспособность удовлетворить безденежным путем даже самые насущные потребности населения, и поэтому в условиях все большей натурализацииснабжения городского населения денежная заработная плата сохранялась и устойчиво росла. В период «военного коммунизма» заработная плата являлась главной статьей расхода государственного бюджета России. Во многом то же отношение проявлялось и к нелегальной торговле золотом. В 1920 и особенно в 1921 году операции с золотом на «черной бирже» Москвы приобрели настолько распространенный характер, что цена золотой монеты регистрировалась советской статистикой труда.

Наконец, необходимо обратить внимание, что политика Ленина неоднократно критиковалась другими социалистами именно за ее несоответствие идеологии. Левые коммунисты уже в 1918 году резко отрицательно воспринимали ленинскую концепцию государственного капитализма, протестовали против механического применения опыта кайзеровской Германии или дореволюционной России, утверждая, что это является отказом «от типа управляющего с низов «государства-коммуны». Внутренний и международный авторитет большевиков был также серьезно подорван заключением сепаратного мира с Германией, который расценивался как предательство интересов мировой революции. При этом часть близких к большевикам социалистов — В.А. Базаров, АА Богданов и другие — заявляли о полной противоположности идеологии «военного коммунизма» задачам построения планомерного социалистического общества.

Нельзя недооценивать и обратное влияние политики «военного коммунизма» на идеологические установки большевистской партии. Именно под ее воздействием сложилась стратегическая линия на быстрый переход к безденежному хозяйству, тотальному обобществлению и централизации, что было гораздо менее характерно для большевиков в предреволюционный период. Оценка «военного коммунизма» как «предвосхищения будущего, прорыв этого будущего в настоящее» не только не была изжита при переходе к новой экономической политике, но в дальнейшем продолжала укрепляться и существенно повлияла на выбор путей развития страны.

Если идеология, оказывая значительное влияние, не играет решающей роли в определении политики радикалов, то необходимо разобраться, какие же задачи реально решает радикальная власть в своей практической деятельности. По нашему мнению, перед радикалами всегда стояли две главные задачи, и обе они чрезвычайно прагматичны: обеспечить социальную базу собственного режима и изыскать финансовые ресурсы.

В первую очередь радикалы должны постоянно заботиться о поддержании баланса интересов, достаточного для того, чтобы удержаться у власти. При этом в условиях высокой гетерогенности участвующих в революции сил социальная база радикалов оказывается крайне неустойчивой, подвижной, и требует от правительства постоянного маневрирования, способности находить взаимоприемлемые решения, создавать и воссоздавать коалиции и всегда быть готовым приспосабливать свою деятельность к новым социально-политическим композициям. Весьма показательна в этом отношении деятельность якобинцев. С одной стороны, они подтвердили введенное еще жирондистами регулирование цен на товары первой необходимости, а в дальнейшем существенно расширили этот перечень, часто меняя его в зависимости от обстоятельств — и это несмотря на не раз провозглашенное ими ранее негативное отношение к подобным действиям. Эти шаги якобинцев отвечали интересам сразу двух крупных социальных групп, участвовавших в революции: городских низов и значительной части крестьянства, которое само являлось покупателем существенной части потребительских товаров. С другой стороны, чтобы уравновесить эту политику и получить хотя бы частичную поддержку предпринимательских кругов, якобинцы провели в Конвенте решение о введении «максимума зарплаты», решительно подавляли стачки и продолжали придерживаться принятого еще в начале революции закона Шометта о запрете на организацию рабочих союзов.

Аналогичными задачами определялись и ограничения, накладываемые на возможности формирования и укрепления крупного фермерского хозяйства. Считалось, что крупное сельскохозяйственное производство больше ориентировано на извлечение собственной выгоды, чем на удовлетворение потребностей нации. А располагая лучшими условиями для хранения своей продукции, оно по сравнению с мелким производителем обладает и большими возможностями для спекуляции, для монополистического взвинчивания цен в городах. Отчасти подобные представления разделяли и сами яко-бинцы15. Но не по идеологическим или, по крайней мере, далеко не только по идеологическим причинам были они готовы реализовывать комплекс мероприятий, ограничивающих крупное производство в деревне. Эти меры были особенно привлекательны для правительства радикалов, поскольку в них пересекались интересы сразу нескольких социальных слоев: значительной части крестьянства, городского плебса и торговой буржуазии. Ограничение крупного частного производителя в деревне освобождало крестьянина от опасного конкурента, укрепляло позиции городских торговцев в приобретении сельскохозяйственных товаров в деревне (отчасти смягчая ограничения, связанные с Максимумом), а также, по общему мнению, способствовало удешевлению поставляемого в города продовольствия. Однако определенная свобода для развития крупного частного производства в деревне все же была сохранена. Отмененные еще Учредительным собранием ограничения на огораживания в дальнейшем остались в силе, и, более того, якобинцы сняли ограничения на размер сельскохозяйственного предприятия и даже провозгласили принцип «свободы сельскохозяйственной культуры».

Активное социальное маневрирование якобинцев не мешало им использовать насильственные методы борьбы с инакомыслием. Жестко преследуя как «уклонистов», так и «подозрительных», якобинцы в то же время были готовы осуществлять на практике многие требования стоявших за ними социальных сил. Историки обращают внимание на то, что при принятии «вантозских декретов», носивших явно популистский характер, якобинцы ставили перед собой задачу заручиться поддержкой или по крайней мере нейтралитетом городских низов при проведении репрессий против эбертистов, которые как раз и выражали требования этих самых низов.

Гибкость радикалов, их способность учитывать в практической политике цели различных социальных сил ставит неразрешимую задачу перед теми исследователями, которые пытаются определить социально-классовую природу радикалов, привязав их действия к четко определенным группам интересов. Так, в марксистской литературе получило распространение представление о «мелкобуржуазной природе» якобинцев. Однако, когда это было необходимо для решения текущих задач, якобинцы вполне успешно переступали через свою «мелкобуржуазность», беря, например, в разгар террора под особую защиту крупных банкиров, которые предоставили им займ для покупки продовольствия за границей. Столь же неоднозначен вопрос и о социальной базе политики большевиков в годы «военного коммунизма». Некоторые социалисты, отрицательно относившиеся к большевикам, вообще утверждали, что их политика выражает интересы спекулянтов. «Нет, спекуляция не только извне налипла, отмечал, например, В. Базаров, — она насквозь пронизывает всю систему современного государственного регулирования, составляет самою его душу. Спекулянт — не просто паразит, но вместе с тем и действительная опора правительства, герой, спасающий власть в критических случаях».

Наряду с заботой о собственной социальной базе, радикалы должны решать и другую важную задачу — постоянно изыскивать финансовые ресурсы для смягчения оставшегося от умеренных финансового кризиса, для финансирования армии, для консолидации собственной власти. Эта сторона их деятельности, в конечном счететесно связанная с обеспечением социальной поддержки, в текущем плане может вступать с последней в противоречие. У радикалов по сравнению со старым режимом есть один принципиально новый источник доходов — имущество эмигрантов и других «врагов революции». Однако это имущество может быть использовано двояко: либо преимущественно для извлечения наибольших доходов, вне зависимости от социальных результатов его распродажи, либо преимущественно для удовлетворения интересов тех социальных сил, поддержка которых правительству важна, но с потерей части денежных доходов. Практическое решение данного вопроса всегда представляет собой компромисс между этими двумя целями, но компромисс с явным уклоном в сторону одной из них.

В ходе английской революции финансовые аспекты явно доминировали над социальными, что проявилось еще до прихода радикалов к власти. Уже деятельность умеренных в Англии существенно отличалась от аналогичных режимов в других революциях большей консервативностью, меньшей склонностью к экзотическим экспериментам и нововведениям. Это можно объяснить комплексом причин, в том числе меньшей глубиной исходного финансового и социального кризиса, относительной неразвитостью экономической доктрины, а также тем, что Долгому парламенту сразу пришлось столкнуться с задачами ведения войны. Принципиальная схема финансирования революции была определена еще в начале гражданской войны и включала в себя три основные элемента: переложение расходов по ведению войны «на тех, кто в ней повинен», для чего на активных участников роялистского движения налагались штрафы (композиции), осуществлялся секвестр и продажа их земель; активное использование займов у предпринимателей; введение и сбор необходимых налогов. Правительство Кромвеля серьезно активизировало операции с недвижимостью и, в частности, рынок земельной собственности. При этом, хотя иногда власти и шли на предоставление льгот отдельным группам покупателей, в целом превалировало стремление к получению максимального финансового эффекта. Так, новыми покупателями земли нередко выступали ее прежние владельцы, что, судя по всему, нимало не заботило руководство республиканской армии.

Во Франции с самого начала революции столкнулись два принципиально разных подхода к реформе земельной собственности: фискальный и социальный. Сторонники первого считали необходимым ради скорейшего преодоления финансового кризиса распродавать национальное имущество с максимальной выгодой для страны, для чего предлагали ограничить возможности дробления продаваемых наделов и сократить сроки внесения полной суммы платежа. Сторонники другого подхода исходили из необходимости предоставить благоприятные условия для приобретения земли крестьянству, в том числе беднейшему, что предполагало значительное увеличение сроков окончательного расчета, а также изменение организационных условий проведения торгов. Постоянные колебания умеренных в этом вопросе стали одной из причин потери ими социальной поддержки среди крестьян.

Якобинцы упростили доступ к земельным ресурсам, усилили социальную направленность земельной реформы (часть наделов резервировалась для раздачи бедноте) и, одновременно, значительно увеличили количество перераспределяемых угодий за счет секвестра и последующей продажи имущества церкви, короля, контрреволюционеров и так называемых подозрительных17. Эти меры привлекали на сторону радикалов новых сторонников и расширяли ряды тех, кто готов был защищать революцию с оружием в руках, чтобы не допустить возвращения прежних хозяев. Однако, естественно, финансовые интересы правительства в результате пострадали.

Можно выделить несколько причин различного сочетания социальных и финансовых задач в английской и французской революциях.

Во-первых, в целом размах движения «снизу» во французской революции был намного сильнее, чем в английской. До сих пор в науке еще нет адекватного объяснения этому факту. Среди причин, которые приводят специалисты, можно упомянуть большую роль в Англии местных властей, весьма ограниченно затронутых кризисом по сравнению с властями общегосударственными; большее расслоение крестьянства, часть которого существенно улучшила свое положение благодаря покупке монастырских земель в XVI веке; а также специфическую ситуацию гражданской войны, когда недовольное население было сразу поставлено в ситуацию выбора между королем и парламентом. Объективно давление на радикалов и необходимые масштабы их уступок для получения социальной поддержки в Англии были несравненно меньше, чем во Франции.

Во-вторых, если на радикальном этапе Франция была вынуждена обороняться от внешних и внутренних врагов, для чего социальное единство было критически важным, то Англия в этот период сама проводила внешние завоевания. Удовлетворение социальных требований армии — наиболее активной силы, поддержка которой была принципиальна для радикалов — в значительной степени осуществлялось за счет ирландских земель. Поэтому внутри страны было возможно уделять больше внимания максимизации финансовых результатов реализации имущества врагов революции.

В-третьих, принципиальная разница состоит в том, что во времена Долгого парламента и Кромвеля эмиссионное финансирование еще не существовало, а якобинцы имели в своих руках ассигнаты. Эти привязанные к стоимости земли государственные ценные бумаги были введены еще при правительстве умеренных. Однако именно при якобинцах ассигнаты полностью взяли на себя функцию денег. Именно использование бумажных денег и возможностей инфляционного финансирования дало революционным правительствам Франции, и в первую очередь якобинцам, значительную свободу маневра, какой не знали ни Долгий парламент, ни правительство Кромвеля. «Ассигнаты сделали революцию; они привели к уничтожению сословий и привилегий, они опрокинули трон и создали республику; они вооружили и снабдили эти грозные колонны, которые понесли трехцветное знамя за Альпы и Пиренеи; мы обязаны им нашей свободой». Развязав себе руки в сфере финансирования, якобинцы могли в большей мере использовать конфискованное имущество для решения социальных задач.

Проанализировав деятельность радикалов в различных революциях, можно подвести некоторые итоги. Радикалы приходят к власти в кризисных условиях, когда настоятельно требуется обеспечить единство общества, противоречивость интересов в котором уже в полной мере дала о себе знать. Для достижения этого единства они используют все доступные им средства: насилие, навязывание общих идеологических установок, активное финансовое и социальное маневрирование. Причем выбор этих средств и определение конкретных мер практической политики детерминированы не столько идеологией, сколько задачами текущего момента. Однако предпринимаемые радикалами из конъюнктурных соображений шаги в целях поддержания неустойчивого баланса интересов имеют принципиально важное значение для формирования облика послереволюционного общества. Именно на этом этапе окончательно складываются новые отношения собственности, формируются основы для укрепления новых элитных групп. Решения о преобразованиях на радикальной фазе складываются не на основе проработанных концептуальных подходов, а под воздействием сиюминутных, конъюнктурных, иногда даже случайных факторов. В конечном счете они определяются силой давления различных групп интересов, которые необходимо удовлетворить для сохранения собственной власти. И окончательный результат всей совокупности принимаемых решений складывается стихийно, как итог множества разнонаправленных и часто противоречивых действий. Вот почему результаты революции столь непредсказуемы и часто столь далеки от первоначальных замыслов.

Взаимосвязь радикальной фазы и послереволюционного развития во многом объясняет масштаб изменений, которые могут быть осуществлены в ходе революции. Как уже отмечалось выше, по этому вопросу существуют две крайние позиции: одна из них утверждает, что революция осуществляет радикальный разрыв с прошлым, другая же исходит из того, что революции вообще не способны ничего изменить в ходе исторического развития. Однако ни та, ни другая точка зрения не раскрывают механизм взаимосвязи до- и послереволюционного состояния общества. Представляется, что границы возможных изменений задаются именно тем, что в рамках радикальной фазы происходит маневрирование между интересами различных социальных групп, которые сложились в дореволюционный период и определялись их положением при старом режиме. Поэтому один из важнейших результатов революции — это приведение формального статуса ряда социальных групп к их реальному положению в предреволюционном обществе. Закрепление за английскими лендлордами неограниченного права распоряжаться землей, юридическое оформление мелкой крестьянской собственности во Франции, повышение роли политического представительства интересов третьего сословия как отражение роста его экономического влияния — предпосылки всех этих процессов реально складывались еще на дореволюционном этапе.

Если долгосрочные последствия радикальной политики оказываются ясны лишь в послереволюционный период, то ее краткосрочные результаты становятся очевидны достаточно быстро. Ориентация на политическую целесообразность при полном игнорировании логики экономической жизни возможна лишь на короткое время и достается достаточно дорогой ценой. Эту цену в полной мере ощущают радикалы на закате своей власти, особенно в тех случаях, когда они активно пользовались административными методами регулирования экономики и инфляционным финансированием. И якобинцы в 1794 году, и большевики в 1920 году столкнулись с развалом экономических связей и хозяйственным параличом, против которого административные методы были уже бессильны. Именно к этому моменту исчезала и непосредственная угроза завоеваниям революции, а значит пропадали внешние факторы, которые прежде поддерживали единство разнородных социальных сил.

Таким образом, второй раз в ходе революции возникает все тот же кризис: обостряющиеся экономические трудности на фоне исчерпания внешних источников единства. Этот кризис знаменует окончание радикальной фазы революции. Складывается уже знакомая ситуация: активные маневры господствующего режима приводят к тому, что все оказываются им недовольны. Во Франции «экономическая политика робеспьеристов, стремившаяся примирить противоположные интересы во имя усиления государственной мощи республики, разочаровала рабочих и городскую бедноту и не удовлетворила крестьян, торговцев и промышленников». В России в конце 1920 года большевикам пришлось столкнуться с тотальным противодействием крестьянства, составлявшего тогда 80% населения страны. Наступает термидор — последняя стадия революционного процесса, название которой дал переворот 9 термидора 1794 года во Франции, знаменовавший собой падение Робеспьера.

4. Термидор и механизмы завершения революции

Завершение власти радикалов означает, что революция прошла свой пик, и начинается процесс «понижения революционной кривой». Однако сам по себе анализ термидорианского периода любой революции представляет собой непростую задачу.

С одной стороны, достаточно сложно обозначить его временные границы. Если во Франции окончание власти радикалов сопровождалось политическим переворотом, и потому его момент может быть четко определен, в других революциях такой ясности нет. В большевистской России резкая смена политической линии происходила при сохранении власти прежнего режима и охарактеризована Лениным как самотермидоризация. Что касается Англии, то, по словам Бринтона, термидорианский период здесь вообще «едва ли поддается точной идентификации». Столь же неочевиден и момент окончания термидора. Как отмечал С. Хантингтон, для всех западных революций легко определить начало, но сложно зафиксировать время завершения революции.

С другой стороны, остается дискуссионным вопрос о социальном содержании термидорианского периода. Эта тема живо обсуждалась, например, в 1920-е годы в связи с оценкой перспектив большевистской революции. Столкнулись две позиции: сторонники одной считали, что термидор обязательно представляет собой контрреволюционный переворот, связанный с резким изменением проводимой прежде политики; сторонники другой рассматривали его как результат внутреннего перерождения власти радикалов, когда смена нескольких наиболее одиозных фигур ничего не меняет в общей тенденции эволюции власти.

Меньшевики и часть буржуазных авторов были убеждены в неизбежности крушения большевистского режима и прихода к власти буржуазного правительства. Они признавали, что наученные опытом якобинцев большевистские руководители для удержания в своих руках политической власти проявляют беспримерную жесткость и, одновременно, гибкость. Но «практическая развязка коммунистического опыта должна оказаться только отсроченной, но не совершенно избегнутой. И тогда русское 9 термидора, то есть такой развал диктатуры, при котором ликвидация нагроможденных ею противоречий переходит в руки имущих классов в порядке подлинной буржуазной контрреволюции, стало бы лишь вопросом времени». Различие точек зрения состояло лишь в том, что одни (подобно Мартову) видели политическую форму термидора в антидемократической политике, направленной против пролетариата, другие же связывали с термидорианской ликвидацией режима большевиков путь России к демократической республике.

Существенно иной была позиция Н. Устрялова, одного из авторов сборника «Смена вех», для которого суть термидора состояла не в свержении власти радикалов, а в ее постепенной трансформации к умеренности, реализму и опоре на корыстные интересы. «Якобинцы не пали — они переродились в своей массе. Якобинцы, как известно, надолго пережили термидорианские события — сначала как власть, потом как влиятельная партия: сам Наполеон вышел из их среды». Соответственно, по-другому представлялась ему и судьба большевиков. «В свое время французские якобинцы оказались неспособны почувствовать новые условия жизни — и погибли. Ни Дантон, ни Робеспьер не обладали талантом тактической гибкости. Нынешняя московская власть сумела вовремя учесть общее изменение обстановки, понижение революционной кривой в стране и во всем мире. Учесть — и сделать соответствующие выводы». Многие другие исследователи также демонстрировали, что, с одной стороны, якобинцы после падения эбертистов стали смягчать свою политику по отношению к регулированию торговли и промышленности, а с другой стороны, термидорианцы не разрывали резко с политикой регулирования цен, реквизиций и нормирования, которые в той или иной форме, хотя и в урезанном виде, сохранялись на протяжении всего периода деятельности термидорианского Конвента.

Проблема разрыва с политикой радикалов и преемственности власти, по нашему мнению, не просто вопрос сознательного выбора политической линии теми или иными силами. До сих пор основой нашего анализа политики революционных правительств была специфика социальной ситуации, характерной для предреволюционного и революционного общества, а именно условия фрагментации, разобщенности интересов, неустойчивости складывающихся союзов и коалиций. Для того, чтобы определить сходство и отличия термидора и других стадий революции, необходимо прежде всего рассмотреть, изменялась ли эта социальная ситуация и в чем суть изменений, если они происходили. Можно выделить несколько факторов, отличающих интересы и настроения различных социальных групп в условиях термидора от предшествующих стадий.

В целом для общества в этот период характерны социальная усталость и ориентация отдельных лиц и социальных групп преимущественно на собственные, частные интересы, которые, по мере завершения преобразований в отношениях собственности, все больше укореняются в экономической структуре общества. Некоторые социальные слои добились собственных целей и не заинтересованы в продолжении борьбы. Так, и Великая Французская революция, и большевики с переходом к нэпу удовлетворили интересы крестьянства. Другие же исчерпали свою революционную энергию и потеряли вождей, а потому перестали представлять реальную угрозу власти, которая могла позволить себе все меньше с ними считаться. Во Франции пренебрежение интересами политически слабеющих городских низов в сочетании с пассивным отношением властей к катастрофическому развалу денежной системы привело к резкому обострению экономической ситуации и голоду в Париже и некоторых других крупных городах Франции в 1795-1796 годах. Но, в отличие от периода подъема революции, это не вызвало новых фундаментальных потрясений. Вот что писал бонапартист Лаваллет о ситуации в Париже середины августа 1794 года: «Голод был ужасный, нужда крайняя, и обессиленный суверен едва осмеливался жаловаться. Это была уже лишь низкая чернь, лишенная энергии, ревущая еще под карающей ее рукой, но не имеющая даже и мысли о восстании». Голодные бунты, происходившие время от времени в этот период в Париже, подавлялись силой и не побуждали власть к каким-либо активным действиям для улучшения продовольственной ситуации. Что касается Англии, где движение низов с самого начала было достаточно ограниченным, то там подавление левеллеров в 1649 году практически сняло вопрос о серьезном давлении «снизу».

В то же время активные преобразования в отношениях собственности и механизмах политической власти на радикальном этапе подталкивают процесс структуризации общества, приводя в первую очередь к появлению новых элитных групп. Хотя формируемая революцией элита специфична для каждой страны, обычно она включает в себя новых собственников распроданного в революционный период имущества, новую политическую элиту, выдвинутую на волне политической активности масс, а также новую армейскую верхушку, укрепившуюся в процессе защиты «завоеваний революции». Термидор — это период консолидации этих групп, их активной борьбы за сферы влияния и приобретение собственности. Ослабление общества сопровождается выходом на первый план и усилением роли элиты в определении политики власти и конкуренцией ее различных групп за контроль над правительством.

Власть в условиях термидора оказывается в специфической ситуации. Общество все еще расколото — в результате революции неодинаково удовлетворены интересы различных слоев и групп, отсутствует консенсус по базовой системе ценностей. С этой точки зрения фрагментация окончательно не преодолена. Однако она уже носит принципиально иной характер. Интересы, с которыми сталкивается власть, укоренены в новой экономической структуре общества, а потому более оформлены, определенны и предсказуемы, хотя и чрезвычайно конфликтны. Кроме того, определяющую роль начинают играть интересы элиты, именно в этом слое власть и должна обеспечить себе социальную базу.

Как отмечалось выше, ослабление государственной власти как следствие предреволюционной и революционной фрагментации общества — это важнейшая отличительная черта революционного процесса. Изменение характера фрагментации решающим образом воздействует на возможности государства проводить целенаправленную политику. Термидор характеризуется постепенным укреплением власти: уменьшается ее зависимость от текущих колебаний общественных настроений, возрастает способность поддерживать порядок, собирать налоги и вообще осуществлять основные функции государства. Однако отсутствие базового общественного консенсуса, глубоко конфликтные и даже взаимоисключающие интересы различных элитных групп не позволяют сформировать устойчивую институциональную структуру постреволюционного общества. Тем самым власть остается чрезвычайно нестабильной. Правительство вынуждено постоянно маневрировать, балансировать между разными частями элиты, гибко реагировать на изменение соотношения сил в ее рамках, что ведет к многократной и зачастую хаотической смене политических режимов или к резким переменам курса существующего режима.

Таким образом, социально-политические реалии термидора в чем-то схожи, а в чем-то отличны от условий радикальной фазы. Сходство определяется тем, что термидорианский режим, как и его предшественники, вынужден активно маневрировать между различными группами интересов и может выжить, лишь проводя бонапартистскую политику. Различие же состоит в том, что, во-первых, эти группы в основном относятся к элите; во-вторых, происходит их постепенное укрупнение; в-третьих, их интересы уже четко оформлены и определены. Что касается типов политических лидеров и форм политических действий, необходимых в этот период, то они принципиально не отличаются от предыдущего этапа. Поэтому неудивительно, что в ряде революций (не только в большевистской, но и в английской) лидеры радикальной фазы оказывались в состоянии приспособиться к новым условиям.

Параллельно идущие процессы ослабления общества, консолидации новых элит и усиления государства постепенно создают предпосылки для укрепления политического режима. Именно к этому моменту обычно принято относить завершение революции. Подобной точки зрения придерживался, например, К. Бринтон. Однако в процессе завершения революции термидорианский тип фрагментации не преодолевается. Поэтому укрепляющийся политический режим может стягивать общество в единое целое лишь внешним, насильственным образом. Источник его силы — не в органической связи с базовой системой сложившихся в обществе интересов и ценностей, а лишь в слабости и усталости самого общества. Это предопределяет и форму этого режима диктатуру.

Неизбежность послереволюционной диктатуры и ее взаимосвязь со специфической структурой послереволюционного общества хорошо охарактеризовал К. Бринтон: «Диктатуры и революции неизбежно тесно взаимосвязаны, поскольку революции в известной степени разрушают или, по крайней мере, ослабляют законы, обычаи, привычки, убеждения, которые связывают людей в обществе, и когда законов, обычаев, привычек и убеждений становится недостаточно для обеспечения этих связей, этот недостаток восполняется силой». Тем самым режим единоличной власти, будь то Кромвеля, Наполеона или Сталина, закономерно вытекает из самой логики революционного процесса. Переход от термидорианского режима к послереволюционной диктатуре обычно сопровождается гораздо более существенным разрывом с предшествующими формами правления, чем переход к термидору.

В марксистской традиции этот режим обычно характеризуют как бонапартистский. Его сутью является «политическое лавирование между классами», что обеспечивает теперь постепенное преодоление политического кризиса — хотя и не дает долгосрочной политической стабильности. Как правило, бонапартизм приходит в форме авторитарного (или диктаторского) режима. Дальнейшее развитие событий во многом определяется тем, насколько сильной оказывается эта диктатура. Как правило, ее способность обеспечивать единство общества небезгранична. В прошлом подобный вывод был связан с важной ролью захватнических (или «революционных») войн, которые рассматривались бонапартистскими правительствами в качестве способа сохранения единства постреволюционной страны, тогда как их формальной целью провозглашалось распространение свободы и справедливости на другие страны и территории. В результате и без того ограниченные ресурсы общества еще более истощаются, все больше накапливается усталость, стремление вернуться к прежней, спокойной жизни. Опыт революций показывает, что устойчивость диктатуры может быть подорвана не только поражением в войне, как это было во Франции, но и успехом, что демонстрирует пример Англии. Падение постреволюционной диктатуры может сопровождаться реставрацией, которая завершает «большой» революционный цикл.

Однако и реставрация не приводит к окончательной стабилизации общества. Термидорианская фрагментация сохраняется и даже усиливается, поскольку к уже существующим противоречиям добавляются новые, связанные с возвращением части старой элиты. Тем самым в той или иной степени ставятся под вопрос результаты осуществленного в ходе революции перераспределения собственности. В Англии это привело к частичному возвращению земель прежним владельцам. Во Франции Людовик XVIII, придя к власти, сразу провозгласил гарантированность сложившихся в результате революции прав собственности, хотя вопрос о формах компенсации старой элите оставался на повестке дня, и потенциальная угроза очередного передела сохранялась достаточно долго.

Еще несколько десятилетий после революции продолжается раскол общества, оно оказывается неспособным быстро восстановить консенсус по базовым нормам и ценностям, сформировать устойчивую институциональную структуру. Следовательно, сохраняется бонапартистский характер правящего режима, а вместе с ним и политическая нестабильность, отсутствие твердых гарантий прав собственности, острые противоречия в рамках элиты и общества в целом. В Англии этот период послереволюционной стабилизации включал в себя «Славную революцию» 1688-1689 годов, конституционные кризисы начала XVIII столетия вплоть до утверждения новой династии и окончательного поражения сторонников Стюартов в 1746 году. Во Франции периодические революционные взрывы вспыхивали революциями 1830, 1848 и 1870 годов, хотя, разумеется, они были несопоставимы с событиями конца XVIII века.

Если же диктатура оказывается достаточно устойчивой и способной в течение длительного времени насильственно поддерживать единство общества, то в нем протекают процессы, очень схожие по своей сути с рассмотренными выше, однако существенно отличающиеся по форме. Наиболее яркий пример — сталинский режим24. Такая модель позволяет избежать как реставрации, так и политики бонапартизма, во всяком случае, в ее явном виде. Речь уже идет не о маневрировании между интересами различных слоев, а о насильственном подавлении этих интересов. Механизмом разрешения общественных противоречий становится воспроизводство нестабильности положения различных социальных и национальных, в частности элитных, групп, каждая из которых может быть в любой момент подвергнута массовым репрессиям. До конца сталинской диктатуры сохранялась неопределенность отношений собственности, статуса отдельных элитных групп и роли всего слоя бюрократии в управлении собственностью и присвоении ее результатов. Период послереволюционной стабилизации включал в себя острейшие переделы власти в 1930-1950-е годы и завершился лишь к середине 60-х годов.

В любом случае лишь по окончании периода послереволюционной стабилизации, который обычно длится несколько десятилетий, можно считать, что прямые последствия революционных катаклизмов преодолены. И только тогда становится ясно, к каким долговременным результатам привела революция: открыла ли она новые перспективы экономического развития или, напротив, поставила на его пути дополнительные барьеры; позволила ли более адекватно согласовывать сложившиеся в обществе интересы или закрепила их непримиримость; оказалось ли новое общество более справедливым и социально направленным, чем старый режим. Тенденции и процессы, характерные для послереволюционной стабилизации (или, вернее, для послереволюционной нестабильности), как позитивные, так и негативные, могут оказаться несвойственными окончательно сложившемуся постреволюционному обществу.

Литература

1.         Авен П.О., Широнин В.М. Реформа хозяйственного механизма: реальность намечаемых преобразований // Известия Сибирского отделения АН СССР. Сер. Экономика и прикладная социология, 1987. Вып. 3.

2.         Адо А.В. Современные споры о Великой Французской революции // Вопросы методологии и истории исторической науки. М.: МГУ, 1977.

3.         Адов Л. На дальних подступах к выборам // ВЦИОМ: Мониторинг общественного мнения. 1999. № 1.

4.         Альский М. Наши финансы за время Гражданской войны и нэпа. М.: Финансовое издательство НКФ, 1925.

5.         Гамбарян М., May В. Экономика и выборы: опыт количественного анализа // Вопросы экономики. 1997. № 4.

6.         Гайдар Е.Т В начале новой фазы // Коммунист. 1991. № 2.

7.         Гайдар Е.Т. Дни поражений и побед. М.: Вагриус, 1996.

8.         Гайдар Е.Т. Аномалии экономического роста // Гайдар Е.Т. Сочинения. Т. 2. М.: Евразия, 1997а.

9.         социально-экономического развития России. М.: ИЭПП, 2003.

10.      Гастев А. О тенденциях пролетарской культуры // Пролетарская культура. 1919. № 9-10.

11.      Гизо Ф. История английской революции. В 2-х томах. Ростов-н/Д.: Феникс, 1996.

12.      Гимпельсон Е.Г. Военный коммунизм: политика, практика, идеология. М.: Мысль, 1973.

13.      Клямкин И.М. До и после парламентских выборов // Полис. 1993. № 6.

14.      Коваль Т.Б. Экономическая реформа и общественное мнение // Пять лет реформ / Ред. В. May, Н. Гловацкая. М.: ИЭПП, 1997.

15.      Коковцов В.Н. Из моего прошлого: Воспоминания 1903— 1919 гг. В 2-х кн. М.: Наука, 1992.

16.      Кокорев В. Институциональные преобразования в современной России: анализ динамики трансакционных издержек // Вопросы экономики. 1996. № 12.

17.      May В., Стародубровская И. Закономерности революции, опыт перестройки и наши перспективы. М.: ИЭ АН СССР, 1991

18.      May В., Стародубровская И. От Корнилова к большевикам? К чему может привести легкомыслие // Независимая газета. 1991, 25 сентября.

19.      May В., Стародубровская И. Бюджет, банки и непролетарская диктатура // Иирни. 1998а. № 35.

20.      Радыгин А. Российская приватизационная программа и ее результаты // Пять лет реформ / Ред. В. May, Н. Гловацкая. М.: И Э П П П, 1997.

21.      Ракитский Б. Формы хозяйственного руководства предприятием. М.: Наука, 1968.

22.      Ракитский Б. Россия моего поколения // Вопросы экономики. 1993. № 2.

23.      Яницкий О.Н. Модернизация в России в свете концепции «общества риска» // Куда идет Россия? / Ред. Т.И. Заславская. М.: Интерцентр, 1997.